«Чувство, что здесь я всё-таки чужой, у меня с детства». Интервью с музыкантом Алексеем Паперным

В нашей еженедельной рубрике «Дома поговорим» мы обсуждаем с друзьями проекта их семейные правила и традиции. Поговорили с музыкантом, драматургом и поэтом Алексеем Паперным, лидером группы «Паперный Т.А.М.» и основателем легендарного московского клуба «Китайский лётчик Джао Да», о доме его прадеда, об отношениях с еврейством и курочкой и о внезапной бар-мицве в Иерусалиме

«Возле дома стоит дерево, которое, кажется, надо спилить, потому что оно пустое внутри. Если упадёт — раздавит всё живое вокруг»

Этот дом в Баковке достался от прадеда. Его звали Хилка, то есть Ехил. Мою бабушку, его дочь, называли Мириам Ефимовна, хотя чем Ефим лучше Ехила, не очень понятно. Прадед был большой шишкой в Министерстве путей сообщения, работал чуть ли не с Лазарем Кагановичем, отсюда и участок. По легенде, он тут же, в этом доме, и покончил с собой. В 1930-х, когда стало ясно, что приходит п***ц (тотальный кризис. — Прим. «Цимеса»), он понял, что его арестуют и ему всё равно конец. Но если сделать всё самому, то семья не станет семьёй врага народа. Таким образом он, получается, всех спас от этого звания и его последствий.

«Один из мужей бабушки был настолько хозяйственный человек, что понасажал тут яблонь и всего такого» 

Так что у нас были очень вкусные яблоки и вишни, бабушка делала вареники по своей украино-еврейской традиции. Она делала их всё время. Я помню, что это было вкусно. Ну как помню? Мне было пять — семь лет, когда она умерла. 

«Мои еврейские родственники своё еврейство не афишировали»

Кроме родного брата моей прабабушки Цви Бен-Хаима — он уехал в Израиль в 1920-е годы, был одним из основателей театра «Габима». А мой прадедушка Шмилик преподавал в школе, где учились его сыновья-близнецы Боря и Зяма.

По их рассказам, на уроке, посвящённом Пушкину, Шмилик говорил: «Закатилось солнце русской поэзии» — и 15 минут рыдал.

Он вообще был сентиментальный и всё время плакал от умиления. А когда видел по телевизору что-то, что ему нравилось, всегда говорил «а ид» («это еврей»), не важно, кто там был, хор Пятницкого или трио балалаечников. Мы с ним здесь, в Баковке, много гуляли, он мне рассказывал разные истории о русской литературе: кто с кем общался, как дружил, чего они там натворили. Это были весёлые, странные и даже иногда очень скабрёзные истории.

«Мы жили с мамой потрясающе весёлой жизнью»

Я родился не здесь, а в московской квартире на Русаковской, вот там у меня было абсолютное чувство дома. Мама меня обожала, и у нас были совершенно особые отношения. Не в том смысле, что «последнее отдам, а сама-то уж как-нибудь, лишь бы у него всё было», нет, никогда она не приносила никаких жертв ради ребёнка. Она просто всюду брала меня с собой, в свою жизнь меня включала с самого детства. Я всё время во всём участвовал — какие-то Коктебели, какие-то её романтические истории, всё это помню. 

Ей был 21 год, когда она меня родила. Какое-то время она прожила с моим папой, лет до пяти моих они прекрасно вместе жили. Но маму просто выдержать было невозможно, как я понял. Папа обаял её тем, что играл на гитаре, но он был совершенно другой человек, инженер, которому нужна спокойная жизнь. А мама была человеком бурным.

«В квартире на Русаковской никогда не закрывалась дверь»

По тем временам это была богатая дверь — обитая дерматином. Постепенно она приходила в негодность, пока совсем не сломалась. Её никто не закрывал — а к нам приходило огромное количество людей, там же ещё же три вокзала рядом. У нас тусили вообще все, те, кто из Питера приезжал в Москву, все наши друзья и так далее — бесконечные какие-то праздники, сколько я себя помню.

«Лет в девять мама меня отдала в киселёвскую театральную студию» 

Там она тоже со всеми дружила, и потом весь этот киселёвский табор приезжал и жил здесь, в Баковке, Киселёв снимал кино — привёз сюда пять-шесть детей, и тут творилось что-то непонятное, какие-то лошади ходили, козы. Мы делали свой детский журнал «СоБаковка», в общем, весело проводили время в каких-то играх, пьянствах и прочем, всё это было таким непрекращающимся праздником. В какой-то момент появилась идея еврейских праздников, Шаббатов, я к этому с большим пиететом отнёсся и увлёкся, но, правда, ненадолго. 

«Я впервые узнал, что я еврей, очень банально»

Когда получил под дых у себя во дворе. Мне было лет шесть или семь, и какой-то соседский мальчик меня п***ул (внезапно сильно ударил. — Прим. «Цимеса») ногой в живот и сказал: «Ты жид». Я подумал, что это связано со словом «жадина», и был как-то очень возмущён, потому что я, конечно, иногда жадничал, но не до такой же степени. Еврейская тема тогда меня не сильно волновала, скорее, было тоскливо от того, что я не заехал ему в ответ.

«Чувство, что здесь я всё-таки чужой, у меня с детства» 

Не то что я всё время вижу этому подтверждение, но понимаю, что я не совсем здесь свой. Я долго не хотел ехать в Израиль, первый раз приехал относительно поздно, ближе к 40 годам. Хотя мы уже давно начали выезжать, был уже мой спектакль «Твербуль», мы с ним объездили весь мир, Европу, Америку — но в Израиль я совершенно не хотел ехать. У меня не было никакого желания. Как будто бы евреем я быть не хотел. 

Потом поехал с гастролями, сыграл концерт и понял, что мне там хорошо. Настолько, что стал ездить каждый год. Я — Весы, я очень противоречивое существо. Поэтому у меня всё время то одно, то другое в голове.

«В 1990-е я жил где придётся, бедно и странно — и довольно безумно» 

У меня были какие-то романы, я снимал какие-то квартиры. Потом мы построили «Лётчик» (клуб «Китайский лётчик Джао Да». — Прим. «Цимеса»), и я оттуда уже практически не вылезал. Ни я не вылезал, ни мама, ни другие люди, которые там работали. Это был дом. 

Я 15 или даже больше лет провёл в «Лётчике», потом в «Мастерской» (ещё один московский клуб. — Прим. «Цимеса») и так далее, с утра до ночи находясь среди огромного количества людей. Так что сейчас у меня своеобразная профессиональная травма, немного устаёшь от этого дела. Конечно, ко мне сюда приезжают иногда и гости, и друзья всякие, но мне лет-то уже до хера. Бесконечное варево дома — это уже тяжело, но сам я люблю к людям ходить.

«Я вообще не умею выкидывать вещи»

Этому есть сейчас название, у психологов это какая-то болезнь — когда ты ничего не можешь выкинуть, у тебя каждая бумажка важная. В своё время мне многое дарили. Например, в «Лётчике» мне надарили огромное количество рыб, потому что у меня есть песня «Спасибо за рыбу», и какое-то количество очень милых самолётиков и лётчиков, всякой мелочи. Естественно, я всё это храню. Я купил специальный ящичек, то есть стеклянный шкаф, в «Икее». Сложил туда всё, что мне дорого: мелочи, детские фотографии, мои гитарные штуки, какие-то подарочки. Я не знаю, как это можно выкинуть, как детские рисунки можно выкинуть, игрушки. 

«Детей у меня немыслимое количество» 

(На самом деле трое. — Прим. «Цимеса»). Саша — музыкант, невероятно одарённый, с моей точки зрения. Сейчас можно подумать, что это как бы еврейский папаша говорит, но это скорее во мне еврейская мамаша. Соня пишет стихи. Я-то делаю и то и другое, а они разделились, Соня — со словами, а Саша — с музыкой. И то и другое вызывает у меня дикий восторг. Таня уже взрослая, она очень глубокий и тонкий музыкант, играет на клавесине барочную музыку.

Я, конечно, так себе папаша.

Никогда не занимался серьёзно и осознанно воспитанием детей, какую-то часть жизни провёл вообще вдали от них. И всё-таки, я считаю, что-то хорошее в моём отцовстве есть, потому что сейчас нам очень интересно, и с того момента, когда у нас появилась возможность общаться, мы общаемся.

«Я, конечно, сильно был удивлён, когда стал дедушкой»

И долго всячески от себя это отодвигал. «Дедушка» и я — это как будто понятия несовместимые. А сейчас я единственный человек в этой семье, который с Васей — да, внука зовут Вася, это, кстати, очень хорошее еврейское имя, и это имя предложил я — я, по-моему, единственный, кто с ним общается как бы на равных.

Дедушка я пока никакой, но я Васе периодически сообщаю, что, если он себя будет так вести и не прекратит свои издевательства над родной матерью, я его сдам в дом ребёнка, выкраду и сдам. Он уже знает, что со мной шутки плохи. Понятно, что всё это игра, но я иногда ему об этом сообщаю. 

«В Иерусалиме я стал взрослым»

Мы с мамой как-то полтора месяца провели в Иерусалиме, делали ей документы, а мне проверяли голову после операции. Мы много гуляли, ходили в Старый город, пили кофе в кафе. И кажется, в субботу, был солнечный день, мы прогуливались и увидели, как ортодоксальные евреи выставляют столы и достают какие-то свои причиндалы.

Один из них меня поймал за руку и стал говорить что-то на иврите, кое-как разобрались, и выяснилось, что он спрашивает, была ли у меня бар-мицва (обряд посвящения мальчика во взрослую жизнь. — Прим. «Цимеса»). Я ответил, что нет, он спросил, как так и не хочу ли я бар-мицву себе устроить. Я говорю, что как-то морально не готов, нужно подумать, надо мне это или нет. Он говорит: 

— Ну ты же уже взрослый, тебе же не 13 лет. Сколько тебе?
— Мне 54, — отвечаю.
— Пора бы уже!
— Наверное, поздно.
— Никогда не поздно!

Второй его товарищ, такой седой раввин, у него спрашивает: «Ты вообще выяснил, еврей он или нет?», и первый ему ответил: «Конечно, он еврей, что тут выяснять!»

Я подтвердил.

Говорю: «Послушайте, я не знаю иврита, не знаю, что и как…» В итоге они повязали мне на руку эту штуку (тфилин. — Прим. «Цимеса») и попросили повторять за раввином, и я просто повторял за ним молитву на иврите. Это было так волшебно: солнце светит, мы стоим. 

Дочитали, и они говорят, ну всё, теперь ты взрослый, иди.

Мы потом сели в кафе, я открыл интернет, стал читать про бар-мицву и узнал, что я теперь взрослый, могу распоряжаться имуществом, деньгами заниматься и прочее. Я действительно подумал, что это какой-то важный момент, и был ужасно счастлив, что это произошло. 

«Когда я начал самостоятельную жизнь? Сейчас»

Мама умерла, и я начал жить самостоятельно.

Всю жизнь, сколько я себя помню, мы ели курицу. Это неистребимая вещь, как и салат оливье на Новый год. Я её действительно, реально люблю. Курочка жареная, или крылышки, или нашпигованная яблоками.

Это, видимо, в крови: курочка, приготовленная так, и курочка, приготовленная эдак.

В последние года два до маминого «отлёта» мы жили здесь, на даче, и практически одну курицу и ели. Видимо, это традиция откуда-то из подсознания. Куриные бульоны — мама же их делала не потому, что это еврейская еда, а потому, что ей это нравилось. А нравилось ей это, потому что она еврейка. Наверное, как-то так. 

Записала Сима Давлет-Кильдеева
Фото: Марк Боярский специально для «Цимеса»