«Живого антисемита я в жизни не видела». Интервью с литературным критиком Галиной Юзефович
В нашей еженедельной рубрике «Дома поговорим» мы обсуждаем с друзьями проекта их домашние правила и традиции. Поговорили с литературным критиком, книжным обозревателем и преподавателем Галиной Юзефович о настольных играх, английском шкафе из Нарнии и столкновениях с ксенофобией
«В моей жизни никаких еврейских традиций никогда не было»
Я еврейка наполовину: у меня папа еврей, а мама вообще нет. Папина часть моей семьи происходила из совершенно ассимилированных евреев — в том смысле, что на идише не говорил уже мой прадед. Его отец был еврейским купцом третьей гильдии, что вообще была большая редкость. Еврею трудно было стать купцом какой бы то ни было гильдии, но прапрадеду это удалось и, судя по всему, стало для него каким-то поворотным пунктом и толчком к ассимиляции. Так что уже моего прадеда и его сестру растили в абсолютно нееврейской манере.
Более того, поскольку мои еврейские предки были «белой косточкой», интеллигентами и интеллектуалами, слово «местечковый» у нас в семье было ругательным и означало таких евреев, которых мы не любим. То есть мы — наследники древней культурной традиции, мы — русские интеллигенты поинтеллигентнее любого русского интеллигента, — а вот это вот всё, эту вашу фаршированную рыбу и тум-балалайку мы не поощряем, потому что это низовая культура.
«Моя бабушка глубоко презирала нашу соседку Розу Исааковну»
Происходило это на том основании, что Роза Исааковна говорила с характерным гипертрофированным еврейским акцентом и на все праздники готовила гефилте фиш, которую пыталась с нами разделить.
А моя бабушка считала, что настоящие евреи так не должны себя вести, настоящие евреи все профессора в университете, а не вот эти вот зубные техники, как в семье соседки Розы Исааковны.
Бабушка не хотела, чтобы её путали с такими евреями, ей важно было показать, что она вовсе не такой еврей. Поэтому ни о какой Хануке или фаршированной рыбе, ни о каких шаббатних свечах в доме нашем слыхом не слыхивали. Ну и вообще, у нас была семья абсолютно нерелигиозная и даже антирелигиозная.
Мне кажется, это история практически любой еврейской семьи в России XX века. Никто никогда наше происхождение не скрывал, не отрицал, еврейство было, оно присутствовало, но это было такое рафинированнейшее, очищенное от всего национального еврейство с некоторым пренебрежительным отношением к элементам национальной низовой культуры. На самом деле это длинная и грустная история, почему так сложилось, но вот эта еврейская идентичность, отрицающая всё еврейское корневое и национальное, — она, конечно, продукт советской эпохи в значительной степени.
«С материальным миром у меня не очень простые отношения»
Как говорил один из важных для меня исторических персонажей, Лоуренс Аравийский: «Я всегда любил идеи больше, чем людей, а людей больше, чем вещи». Вот у меня с вещами так себе, дороги мне совсем немногие предметы. Это вещи с историей, элемент моего не очень большого семейного наследства, вещи, в которых живёт душа моих предков.
Например, подаренный папой Будда: мой папа всю жизнь собирает буддийские скульптуры, и у нас есть замечательной красоты бронзовый чеканный — это важно, потому что в основном они все литые, а у нас чеканный — монгольский Будда, видимо, середины XIX века. Я его очень люблю, это такая совершенно моя вещь, которая для меня важна.
Или серебряная сахарница и серебряные щипчики для сахара, принадлежавшие моей прабабушке. Или страннейший и очень неудобный треугольный стул абрамцевских мастерских, тоже антикварный, принадлежавший сестре моего прадеда. Или великий дубовый английский шкаф с зеркальной дверцей, абсолютнейший шкаф из Нарнии, ровно такой, как рисуют в книжках Льюиса. Его когда-то купил мой прадед, когда они только переехали жить в Англию в 1920-е годы. Поскольку денег было мало, они купили на барахолке шкаф, который тогда был, скажем так, винтажный, — теперь он уже, конечно, антиквариат, потому что лет ему, например, сто тридцать.
«В повседневных вещах я человек очень скучно-утилитарный: где удобно, там и дом»
Но есть исключение: любимый стол. Он не так давно с нами, может быть, лет пять. Мы его купили за какие-то совершенно бессмысленные для стола деньги, абсолютно для нас по тем временам абсурдные. Он не антикварный, а сделан из лодки, из старой доски. Это огромный, прекрасный стол мечты, на нём помещается всё, он очень красивый, и нам с ним очень хорошо.
У Виктора Пелевина в одном из романов есть такой персонаж-дендрофил, у которого эротическое влечение вызывают деревья и древесина. Он там голый в плаще бегает по лесу и обнимает деревья.
Когда мы только купили этот стол, я себя чувствовала этим героем Пелевина, потому что выходила утром из спальни в гостиную, видела стол и улыбалась ему.
И гладила его. Это покупка, о которой я вообще ни разу не пожалела. Если бы я могла, я бы купила свой стол ещё раз, за те же деньги или дороже.
«Ключевое выражение наших дней «это другое» — про мою бабушку»
Бабушка очень любила мацу, откуда-то она у нас в доме заводилась. Но каждый раз она сообщала, что любит мацу не потому что еврейка, а потому что маца напоминает ей скандинавские хлебцы. Бабушка была дочерью дипломата, прадед работал в торгпредстве молодой Советской Республики сначала в Англии, потом в Швеции, и детство моей бабушки прошло там. В Швеции как раз были какие-то специальные хлебцы, которые бабушка очень любила и о которых ей напоминала маца. Гарантировано: если бабушка сладострастно пожирает мацу, то она при этом обязательно упомянет, что это никоим образом не то, что вы подумали, это другое.
«Первым настоящим евреем в семье на некоторое время стал наш младший сын»
Еврейские традиции ворвались в нашу семью, когда Тимофей пошёл в детский сад. Мы выбрали еврейский садик, просто потому что он был очень хорошим. Не то чтобы я специально мечтала отдать ребёнка поближе к еврейским традициям, мне просто хотелось, чтобы сын попал в такое место, где его станут любить и не будут обижать, а вокруг будут симпатичные нормальные и любимые дети.
Поскольку садик был организован таким способом, что там отмечали абсолютно все праздники — они никогда, упаси господи, не работали 23 Февраля, или 8 Марта, или на Шавуот, — Тимофей часто сидел дома с няней. И вот в какой-то очередной великий еврейский праздник, допустим Ту би-Шват, когда детский сад не работает, потому что никоим образом же нельзя работать детскому саду в Ту би-Шват, — няня подступила к Тимофею с нотами. «Вот, отлично, — сказала она, — ты сегодня дома, и мы подольше поиграем на фортепиано». На что Тимофей возразил, что это совершенно исключено, ведь сегодня великий еврейский праздник. И поскольку я еврей, сказал Тимофей, мне совершенно никак нельзя работать в Ту би-Шват. На что наша няня несколько озадаченно всплеснула руками и сказала: «Что ж ты за еврей-то у нас такой вдруг образовался?!» А Тимофей с достоинством ответил: «Я еврей садовый».
Так нам удалось вывести редчайший вид садово-огородного еврея.
(На самом деле работать в Ту би-Шват, конечно, можно, это малый праздник, и детские сады обычно тоже открыты. — Прим. «Цимеса»)
«Наша няня, глубоко православный человек, была главной фанаткой еврейского сада»
Няня пришла к нам работать, когда моему старшему сыну, которому сегодня почти 19 лет, было семь месяцев. Все эти годы она с нами, сначала как няня, а теперь уже в качестве помощницы. Она из такой коренной православной семьи, её дедушка был священником в Ивановской области. И вот именно наша няня больше всего любила ходить в садик Тимофея на семейные Шаббаты.
Это было такое мероприятие, куда приглашали родственников, и поскольку наша няня, безусловно, нам родственник, она там бывала с Тимофеем регулярно. Но пятница постный день, и когда добрые сотрудники садика угощали няню пирогами с мясом, она отвечала — большое спасибо, но у меня пост. А они на это говорили: как прекрасно, а у нас Шаббат! И все были друг другом страшно довольны.
«У нас есть традиция кормить и любить»
Это очень еврейская традиция, кстати. Для меня любовь выражается в том числе в еде. Завтрак в моей картине мира — это святое.
Что угодно может случиться, но ребёнок должен уйти из дома позавтракав. А то мало ли что там дальше день ему готовит.
Мне совершенно не лень, я встаю на 40 минут раньше детей и готовлю им завтраки. Завтрак у нас заменил совместный ужин — вечером мы едим в разное время, дети иногда куда-то уходят или, наоборот, заказывают себе что-то. А за завтраком все друг другу говорят нежности, обмениваются новостями и планами, это для нас очень важно.
«По выходным мы завтракаем в городе и не берём с собой телефоны»
Домашние завтраки — это ежедневная рутина, а раз в неделю, в выходной день, когда можно поспать подольше, мы часам к 11 выбираемся вчетвером позавтракать в какое-нибудь красивое заведение. Это именно такое время и место, когда мы сидим, разговариваем, ржём и едим.
Как-то, придя завтракать в ресторан перед Новым годом несколько лет назад, мы с мужем обнаружили, что дети не читали великий эпический текст Линор Горалик про то, как они с Федей Сваровским сочиняли новогоднюю сказку. Обнаружив это ужасное упущение в воспитании, мы решили, что его надо немедленно исправить. И вот мы читаем текст вслух, а дети неудержимо ржут — они до сих пор этот текст любят и цитируют.
И в тот момент, когда мой муж таким специальным новогодним голосом зачитал фразу «и мышки, и ёжики, и кошечка с собачкой — все они на ёлочке повесились», мы обнаружили себя в окружении напряжённого молчания. Весь ресторан вокруг нас, как оказалось, тоже слушал эту историю и явно не был готов к такому финалу. Зато теперь это одно из самых светлых и весёлых наших семейных воспоминаний.
«Я вспоминаю о том, что я еврей, как правило, в ситуациях, когда я встречаюсь с антисемитизмом»
Правда, живого антисемита я в жизни не видела. Во второй половине 1980-х годов, когда у меня ещё был шанс такое встретить, я жила в местности, где реальных живых антисемитов просто технически не могло зародиться — потому что там вообще не было такой идеи. А когда я переехала в Москву, в 1990-е, парадигма уже сменилась и там не любили и боялись кавказцев, а не евреев. Так что живой антисемитизм в живом повседневном бытовании мною никогда встречен не был, ни разу в жизни я не слышала в глаза «морда жидовская» или что-то в этом роде.
«Значительную часть своего подросткового возраста, с 8 до 15 лет, я прожила в Тбилиси»
Грузинские евреи — это вообще другая история. В Грузии никогда не было массового антисемитизма, и поэтому грузинские евреи сохранились в своей первозданной дикости.
Их никто не притеснял, так что у них не было необходимости учиться играть на скрипке и срочно поступать в университеты, прорываясь туда любой ценой.
Я своими глазами видела, извините, евреев, которые землю пашут. Не в кибуце, а в деревне — есть деревни, где грузинские евреи ведут совершенно нормальный грузинский образ хозяйствования, просто они при этом евреи. Выращивают виноград, вино делают, всё что угодно. В европейской традиции мы таких евреев обычно не встречаем.
«Весь антисемитизм сейчас перекочевал в социальные сети»
Они, конечно, не дают расслабиться. Когда я вижу антисемитские комментарии, у меня, понятное дело, планочка падает и я становлюсь самый главный еврей, просто председатель еврейского комитета всея Руси. Но это держится недолго.
Думаю, что единственная еврейская черта во мне — это абсолютная физиологическая непереносимость ксенофобии.
Есть такая важная для меня история, как я на седьмом месяце беременности подралась в трамвае с мужиком, который обижал женщину в хиджабе. Это был 2002 или 2003 год, тогда в Москве как раз ещё практиковалась открытая ксенофобия по отношению к людям с Востока, и пьяный мужик при мне оскорблял немолодую и явно не понимающую по-русски женщину в восточной одежде. Я попыталась было его приструнить, он меня пихнул, и следующее, что я помню, — это как девушка на седьмом месяце беременности бьёт мужика в нос, а дальше нас растаскивают, потому что я была заметно крупнее, а он был нетрезв.
«Во мне есть ощущение колоссальной несправедливости любой ксенофобии»
После этой истории в трамвае я как раз и поняла, что, видимо, это и есть тот самый случай, когда во мне просыпается еврей. Совершенно невозможно вынести пренебрежительное отношение к человеку другой культуры, в этом месте у меня прямо полыхает. Но, пожалуй, этим моё еврейство и исчерпывается.
Я долго испытывала на этот счёт сложные чувства, пыталась найти в себе еврея и как-то его гальванизировать, мне казалось, что жить без ощущения еврейства как-то нехорошо, что это внутренняя ксенофобия и отрицание какой-то части себя. А потом поняла, что если еврея там нет, если его туда не положили — и не положили уже три поколения моей семьи, — что я могу сделать?
«Еврейская литература у меня не проходит по какому-то отдельному ведомству»
Я не читаю ни на иврите, ни на идише, так что воспринимаю еврейскую литературу опосредованно, через русский язык. Можно очень любить Меира Шалева, но понятно, что, если я его читаю по-русски, это такой опосредованный Меир Шалев. В моей голове он стоит на той же примерно ступеньке, где Габриэль Гарсия Маркес, а не на той же, где Исаак Башевис-Зингер. Мне кажется, что рядом с Маркесом Шалеву быть важнее — то есть важнее не то, что Шалев израильский, еврейский писатель, а то, что он работает в жанре магического реализма.
«Если мне надо будет назвать место, где находится мой дом и чему принадлежит моё сердце, то это, конечно, русский язык»
«Отечество нам Царское Село». Главная моя родина — это русский язык, русская литература, русская культурная традиция во всей её широте и многообразии. Если я когда-нибудь решу уехать из России, я перееду с Пушкиным, с которым моя русская бабушка в лагере сидела. И с Блоком, с которым моя еврейская бабушка прошла войну.
«Я не люблю слово «русскоязычный»
Слово это часто используется, когда говорят, например, о Дине Рубиной, которая израильская русская писательница, или о Татьяне Замировской, которая белорусская русская писательница. Мне это слово кажется оскорбительным. Вероятно, это мой персональный анамнез, я выросла в Грузии в смутное время, когда русские — русскоязычные — люди вдруг стали нежелательным элементом. Русские, украинцы, армяне, живущие в Тбилиси много лет, а иногда и много поколений, вдруг оказались людьми какой-то другой категории, второго сорта.
Понятно, что это тоже последствия советского режима, но я очень хорошо помню, что «русскоязычное население» — это был такой обидный термин. Я это слово так и не смогла полюбить и принять. Для меня «русскоязычный» — это «чужой», «неродной», «пришлый», и я стараюсь этого определения избегать.
«В моих глазах слово «русский» — не ругательное»
Для меня оно не связано с государственной идентичностью. Дина Рубина для меня русская писательница, потому что она пишет на русском языке. Мне кажется гораздо более обидным обозвать человека «русскоязычным», чем сказать, что он русский писатель — не русский человек, не российский гражданин, не носитель, прости господи, идей «русского мира» в его империалистическом прочтении, а носитель русской культуры. Что ни сделай, а Дина Рубина — продолжатель русской культуры.
«Я в 12 часов ночи всегда превращаюсь в тыкву»
Физически не могу так поздно быть в сознании. И это моя вина и боль, потому что из-за этого мы толком не встречаем Новый год. А это у нас важнейший семейный праздник, просто потому что так всегда было.
Но я совершенно несовместима с русской новогодней традицией, когда все в полночь слушают куранты, друг друга поздравляют, выпивают, едят и разговаривают до пяти утра.
Я такое даже в юности не могла. Поэтому у нас произошло замещение, и теперь главная наша новогодняя традиция — это наряжание ёлки.
Мы делаем из этого целый праздник. Ёлка у нас очень красивая, но искусственная, так что мы наряжаем её очень рано, в начале декабря. Выбираем специальный выходной, зовём своих друзей, друзей детей, детей друзей. С утра я замешиваю кучу теста для разного печенья, часа в три-четыре дети достают ёлку и игрушки с антресолей, а муж варит огромное ведро глинтвейна. Приходят гости и привлекаются мною к вылепливанию печенья, после чего мы его печём и едим, разбираем украшения, ведём нежные разговоры, пьём глинтвейн и наряжаем ёлку. Часов в десять все расходятся, и в 11 я уже в постельке, в тёплых носках и с книжечкой.
«Путешествия — тоже наша важнейшая семейная скрепа»
Раз или два в год мы обязательно все вместе отправляемся путешествовать. Всегда уезжаем на Новый год, это подробно придуманные, любовно запланированные поездки. Мы заранее придумываем какие-то цели, берём напрокат машину, стараемся побольше посмотреть. В этом году ездили так в Грецию — Афины, Крит, осмотрели всё, что могли, играли в настольные игры и наслаждались обществом друг друга.
Игры тоже значимая часть семейного обихода. Наша любимая — «Манчкин», у нас их несколько разных. Любим «Цитадели», «Семь чудес», играем в них много лет и всегда обязательно берём игры с собой в отпуск и играем там, это важная для нас традиция.
«Сериалы — ценнейший источник знаний о мире и повод для важных семейных разговоров»
Наши деточки уже подрощенные, им 18 и 15 лет, и сейчас наши сериальные вкусы немного разошлись. Но когда сыновья были немного младше, у нас были счастливые годы, когда мы вчетвером смотрели, например, сериал «Касл». Оттуда мои дети узнали, что бывают разведённые семьи или что на свете существует БДСМ. Когда-то же дети должны об этом узнавать, и хорошо, если это происходит в комфортной обстановке, когда можно спросить маму и папу, что это за странные люди и чем это они заняты.
Нам повезло, и в близком окружении дети не видели разводов. Так что посмотреть сериал, где люди разводятся, — хороший способ ввести эту тему в обиход в каком-то контролируемом виде.
До сих пор у нас есть любимые семейные сериалы. Когда совсем грустно, мы пересматриваем «Firefly» («Светлячок»), хотя уже все его в общем выучили наизусть. Он прекрасный, утешительнейший сериал из всех. В самые мрачные и тёмные времена мы вчетвером сползаемся и смотрим вместе «Firefly».
«Мы всегда исходим из того, что дом — это где мы вчетвером»
Для меня главное в доме — не объекты, а мы с мужем и наши сыновья. Где мы укоренились, там и дом.
Записала Мария Вуль
Фото: Марк Боярский специально для «Цимеса»