«Можно нарожать детей, тогда получится уютно». Интервью с Ильёй Колмановским

В нашей еженедельной рубрике «Дома поговорим» мы обсуждаем с друзьями проекта их семейные правила и традиции. Сегодня поговорили с Ильёй Колмановским, биологом, путешественником и автором подкаста «Голый землекоп», о ручных рептилиях, о жизни между домами и об опасности подростковых увлечений

«После развода родителей я жил на два дома и в обоих не очень глубоко пускал корни» 

И после собственного развода тоже существую таким специальным способом. Когда я где-нибудь долго живу, начинает вырисовываться некий постоянный набор признаков того, что в этом месте живу именно я. Всегда возникает такой бардак, наполненный в равной степени предметами, которые обеспечивают мою жизнь, мою работу и мои увлечения. 

Получается немножко снежный ком, потому что это тянется за мной десятилетиями. Такие слои, к которым прибавляются новые слои, но и старые никуда не исчезают. Так что там будет, например, бессмысленный и негигиеничный избыток книг — их не надо хранить, это невротическая неспособность отпустить, но у меня их очень много и они действительно со мной переезжают. Каждый раз я уменьшаю их количество в несколько раз — и всё равно их очень много.

«При последнем переезде я раздал всех ядовитых змей» 

У меня всегда есть рептилии, змеи, ящерицы и всё, что обеспечивает их обиход, то есть я буквально переезжаю со своими сверчками и тараканами. И когда я переезжал последний раз, Айка, наша младшая дочь, ещё не родилась, но было понятно, что я буду жить в одном доме с маленькими детьми.

Моему младшему пасынку тогда было четыре с половиной года. Я не хотел совмещать маленьких детей и ядовитых змей, так что я их раздал, и сейчас у меня остались всего три совершенно безвредные змеи. 

«У меня есть некоторые коллекционерские свойства»

Со мной переезжает коллекция морских раковин, коллекция китайской и японской керамики, коллекции чайной утвари и каких-то других вещей. Два шкафа сейчас забиты образцами чая из разных стран, они хорошо состариваются, им идёт это на пользу. Ещё есть холодильник — там чаи, которые требуют специальной температуры для хранения.

Вообще, это винный холодильник, он был в этой семье до того, как я сюда переехал. Так что чай там теперь соседствует с вином. 

А вся моя коллекция орхидей сейчас у одной моей коллеги. Мне негде эти орхидеи держать, но почему-то разные мешки с субстратами, витамины и удобрения тоже переехали вместе со мной и у меня хранятся. Весь этот снежный ком и есть надёжная примета, что я живу в этом пространстве, в этой квартире. 

«В доме всегда возникает такой угол, где я провожу много времени» 

Там, где я сейчас живу, стол в гостиной круглый, угла у него нет, но есть сегмент, где всегда лежит моё барахло. Там всё, что нужно, чтобы быстро провести китайскую чайную церемонию, а ещё немножко электроники и, может быть, застрял в последние два месяца мой фотоаппарат с парой объективов. Это не критерии дома, не определение его — но, безусловно, признаки того, что я здесь живу. Следствие того, что я нахожусь в этом пространстве. 

Может быть, у меня не самые простые отношения с понятием дома, но иногда возникает такое уютное ощущение. Помню, что после развода снял однокомнатную квартиру, где мне было очень не по себе. И вот я впервые приготовил на плите какую-то горячую еду, и сразу стало лучше. Дом — это место, где можно заварить чаю и не спеша его выпить, что-то приготовить.

Ну и конечно, очень хорошо от детей. Можно нарожать детей, тогда получится уютно.

«Мне нравится дельта, которую можно создать между совсем чужим пространством — и пространством чуть-чуть обжитым»

Я очень люблю ездить, много путешествую. И если я где-то остановился всего на одну ночь, то обжить пространство нужно буквально за несколько десятков минут. Я люблю всякие средства, которые одомашнивают квартиры Airbnb и гостиничные номера, поэтому часто беру с собой какие-то, может быть, лишние вещи. Например, несколько предметов для заваривания разных видов чая, может быть, маленький чайник для китайского чая или чашу тяван и венчик для матча. Меня немножко беспокоит ситуация, когда у меня не будет выбора, что именно мы пьём сегодня. 

«Я создаю ощущение дома в пути» 

Был момент, когда мне было бесконечно важно, чтобы можно было расстелить где-то коврик для йоги, я вожу его с собой, и мне нужна была гарантия, что я смогу его расстелить и у меня будет практика утром. Люблю брать с собой пижаму.

Помню, что ездил с подушкой, которая мне нравилась, хотя это довольно безумно — она занимает половину чемодана.

А недавно ездил с детьми в короткую поездку и взял любимую овощечистку из дома, чтобы чистить манго удобным острым инструментом. И там её забыл. Вот это создание временного дома мне проще обсуждать, чем такую фундаментальную вещь, как постоянный дом. 

«У нас есть фамильная реликвия: пять золотых монет с Николаем II» 

Они из могилёвской ветви нашей семьи. Моя прабабушка оттуда родом и в детстве видела Николая II, потому что у него в Могилёве была ставка. Кажется, это даже не её монеты, а её свекрови или матери её свекрови. Но вот мне передали эти пять монет, и одну я подарил родственнику, который живёт в Иерусалиме, мне хотелось, чтобы там, в той ветке, они тоже были. 

«Небольшая чайница принадлежала моему прадеду по материнской линии» 

По легенде, она была с ним на войне. Прадеда звали Ушер, но все называли его Петей. И когда я беру в руки эту чайницу, передо мной возникает вся семейная легенда, связанная с войной. 

Почти сразу за прадедом был призван его 18-летний сын по имени Ося. Он очень быстро погиб, и прадед получил на него похоронку, от которой сразу избавился, потому что собирался говорить дома, что сын пропал без вести. Только где-то через год после войны признался жене и младшей дочери, моей бабке. 

Факт, что похоронки не было, оставлял большой простор для домысливания, что же с Осей на самом деле произошло. Мы долго не могли восстановить его боевой путь и сделали это буквально несколько лет назад — благодаря тому, что «Мемориал»* вместе с Минобороны оцифровал вторые похоронки. Они всегда существовали в двух экземплярах, одну получала семья, а вторая отправлялась в архив. 

Я видел этот архив в Подольске, это гигантский ангар, забитый маленькими листочками в половину обычного конверта. Их там буквально миллионы. 

И когда мы в итоге получили похоронку, то быстро выяснили, что Осин батальон погиб в Карелии, все 800 человек. Совсем недавно поисковики их нашли, и мы туда случайно приехали, как раз когда последних бойцов хоронили. И вот когда я беру в руки эту чайницу, вспоминаю про эту ветвь семьи. 

«Маленький кожаный блокнотик фирмы «Сименс» начала 1930-х — это память ещё об одной ветви семьи» 

Один из моих родственников в Гражданскую пересёк Чёрное море, попал в Турцию, потом в Чехию, работал там в компании «Сименс», стал горным инженером. Бежал от гестапо сначала из Чехии, потом из Франции, попал в Бразилию и там стал горным магнатом. А в 1960-е нашёл нашу семью, и так у нас оказался его блокнотик. Перед смертью он ещё успел построить синематеку в Иерусалиме. 

«Специальной идеи рассказывать детям о семейной истории у меня нет»

Честно говоря, я не уверен в успехе этого предприятия. Конечно, если так получается, что эти дети и эти вещи одновременно совпадают где-то вокруг меня, я, скорее всего, начну про это нудить.

Но моих детей развлекает другое — у нас гигантская, невероятно разветвлённая семья, в частности и в особенности из-за цепочечных браков во всех поколениях. Дети любят, когда я им пытаюсь объяснить, кого как зовут, где чья фамилия и кто чей родственник. 

«Еврейство как будто пробилось сквозь асфальт»

В моей семье была какая-то амбивалентность по отношению к еврейству. Думаю, это не редкость среди людей, которые после революции преодолели черту оседлости и стали энергично социализироваться в нееврейском мире. У всех была некоторая доля если не внутреннего антисемитизма, то центробежного стремления оттолкнуться от своего прошлого. С другой стороны, какая-то часть предков явно хранила еврейскую идентичность, так что она дошла и до меня. 

Мне было лет десять, когда я понял, что в семье есть много табуированных вещей, от которых меня огораживали, чтобы я их не обсуждал с посторонними. Темы всяких невозвращенцев, заграничных родственников, «голосов», которые слушают по ночам, самиздата.

Так что ещё до того как я понял, что я еврей, я понял, что у нас диссидентская семья. Это более ранняя идентичность. Ненависть к советской власти была первее еврейства, важнее его. 

А потом начались разговоры с бабушкой, которая учёный, профессор с международным именем, современный человек. Она говорит на идише, очень музыкальна и любит еврейскую музыку, но то, что она передала это мне, в первую очередь связано с перестройкой. Бабушка побаивалась советской власти и, наверное, не рискнула бы со мной об этом говорить, если бы советская власть не кончилась. 

«С перестройкой начались разные любопытные вещи» 

У бабушки был старый друг из семьи раввинов, и вдруг оказалось, что можно к ним пойти на седер. Вдруг выяснилось, что можно достать какие-то пластинки и слушать на них еврейскую музыку.

А когда мне было 13 или 14, мы с бабушкой сели в самолёт и полетели в Париж, к нашим родственникам из той бразильской сименсовской ветки. Хорошо помню, что сидел в самолёте в кипе. Я тогда почти ничего не знал и не понимал, но мне казалось, что раз уж мы летим к этим родственникам и они евреи, то надо быть в кипе. Потом выяснилось, что они как раз большие прогрессисты и всего этого не любят. Вышел faux pas. 

«Подростки легко цепляются за соблазн внешней ритуальности»

Особенно если в этом есть флёр диссидентства, чего-то альтернативного. Многое из моих подростковых идей и стремлений не пережило взросления и не переехало со мной в мою нынешнюю жизнь, но переехали другие вещи. Я всегда дорожил любой возможностью узнать что-нибудь про Талмуд, про то, как евреи изучают Тору, и про культуру еврейской религиозной философии, и средневековой, и более современной. Мне это казалось и кажется чрезвычайно привлекательным — и почему-то имеющим ко мне какое-то отношение. 

Думаю, что моя привязанность к празднику Песах началась ровно оттуда, от этих бумажных свёртков мацы с флёром незаконности и диссидентства, которые попадали в дом из синагоги каждую весну.

Симпатия остаётся со мной по сей день. Но это для меня скорее личное, индивидуальное, и я не хотел бы втягивать в это детей. Возможно, я делаю ошибку, но я предпочитаю ошибиться в эту сторону. 

«Меня бы беспокоило, если бы мои дети придавали чрезмерный вес внешней стороне традиции, без внутреннего наполнения» 

Когда дети были маленькие, мы делали с ними некоторые традиционные вещи, не очень много, ну вот свечки зажигали на Хануку. Сейчас старшие подросли, и этого стало меньше. Меня очень беспокоит соблазн, который несёт в себе для подростков внешняя ритуальность. 

Я знаю, что таким способом они бы оставались евреями и, может быть, со временем задумались над тем, что всё это значит, и тогда добавились бы другие аспекты.

Но я вижу в этих детях склонность к побрякушкам и не хочу ей потакать. Я вижу, что они смотрят каких-то блогеров, ютуберов, заглатывают нативную рекламу. Им чрезвычайно симпатичны ценности, очерчивающие, например, бренд Gucci или Louis Vuitton, они могут бесконечно про это говорить, думать, вожделеть. Я не хочу добавлять к этому ещё один лейбл, не хочу делать для них какого-то золотого тельца. 

«У нас есть другие семейные традиции» 

Старшая дочь очень любит готовить, и вот у нас с ней возникла традиция, что мы устраиваем сложный новогодний обед, делаем его два месяца, замораживаем заготовки, такая проектная деятельность. Эти дети отмечают Новый год в два этапа, сначала с моей семьёй, а потом с семьёй своей мамы, это тоже традиция. 

А вообще моя жизнь состоит из длинных серий увлечений, которые иногда прерываются, но какой-то багаж я тащу за собой дальше. Например, я лет семь подряд занимался очень интенсивной йогой по утрам, часа полтора или два, в любом месте, где бы я ни находился. Последний год я всё время езжу на велосипеде, в любую погоду, зимой в снегопад и летом в жару. Несколько лет помногу слушаю музыку, использую для этого разное оборудование, она должна быть lossless, не сжатая, и у меня возникают какие-то часы, когда я занимаюсь этим. Было увлечение бёрдвотчингом, я собирал целые семьи знакомых на выезды, наблюдать за птицами. 

Каждый такой период длится некоторое время, а потом остаётся в виде каких-то следов, например, птиц я до сих пор люблю и многие мои поездки связаны с желанием новых птиц увидеть, я вожу с собой объектив, специальную трубу, чтобы их искать. Но это уже как будто примотано верёвками к какой-то новой, другой жизни, к семейным поездкам. Получается что-то вроде ходячего замка Хаула. 

Или вот, например, я очень люблю читать на ночь перед сном маленькому ребёнку.

Для этого нужно, чтобы был маленький ребёнок соответствующего возраста. И когда такого уже нет, традиция отваливается сама собой.

Хотя я специально спрашивал у писателя Даниэля Пеннака, до какого возраста читать детям вслух, и он сказал — пока они вас не уволят. 

Ладно. Кончатся дети — буду жене читать. 

Записала Мария Вуль
Фото: Марк Боярский специально для «Цимеса»

* «Мемориал» признан Минюстом иностранным агентом.