«Еврей» для меня всегда означало «умный». Интервью с Юлией Варшавской

В нашей еженедельной рубрике «Дома поговорим» мы обсуждаем с друзьями проекта их семейные правила и традиции. Поговорили с главным редактором Forbes Woman и Forbes Life о сибирском детстве, об учёных-евреях, о генетической памяти и о психоделической холостяцкой люстре

«В Москве я чувствую себя немного бездомной»

Я родилась в Сибири, в Барнауле, а в Москву мы переехали с родителями, когда мне было семь лет. Для меня это был очень сложный и травматичный опыт. В том возрасте я не могла понять, зачем мы бросаем нашу замечательную жизнь и переезжаем в какой-то неприветливый город, состоящий из малосимпатичных одинаковых панельных домов (в Москве мы первые годы жили в Кунцеве образца 1990-х).

В Барнауле я росла в известной профессорско-учительской семье: мой дед — выдающийся профессор биохимии, бабушка — легендарный учитель в лучшей барнаульской гимназии (где я успела проучиться первые два класса). У меня было очень счастливое детство, и переезд был, мягко говоря, непростым. Истинное значение героического поступка моих родителей, которые уже в зрелом возрасте бросили всю свою комфортную жизнь ради того, чтобы у меня было будущее, я поняла, только когда поступила в МГУ много лет спустя. Но тогда, в 1998-м, в Москве я оказалась просто девочкой из провинции. Меня бил одноклассник в школе, вся обстановка была очень чужеродной, школа была плохая — и поэтому ушло очень много лет на то, чтобы мы с Москвой нашли общий язык.

«Очевидно, что вся моя сознательная жизнь, все её главные события произошли в Москве»

Но вот я только что вернулась из Барнаула, куда приехала на юбилей бабушки, и остро почувствовала, что ощущение настоящего дома есть только там. Для меня оно вообще не связано с физическим пространством квартиры — я всегда это ощущение ассоциирую именно с городами.

А в Барнауле есть ещё и какая-то удивительная сила земли. Ты по ней идёшь и понимаешь — я вышла отсюда, это моя земля. Видимо, что-то в этом есть от друидов.

Я провела в Барнауле два дня и поняла, что мне этой силы родной земли очень не хватало и что ощущение настоящего дома навсегда останется именно там. Всё, что было в Москве, — это, скорее, попытка найти новый дом, но я бы не сказала, что я его нашла.

«Ощущение абсолютного света — в прямом и переносном смысле — в Барнауле, конечно, совершенно другое»

Когда я говорю, что не люблю Москву, мои истинно московские друзья на меня обижаются, говорят, что я неблагодарная. Но тут другое, я всё прекрасно понимаю о возможностях и экономике города. Это сложно объяснить, если ты никогда не чувствовал себя оторванным от места, где родился. Вот я не была дома 10 лет — с тех пор, как забеременела своим сыном Давидом. Я все эти годы придумывала разные объяснения, почему не могу сесть на самолёт и просто прилететь домой, хотя успела объездить полмира. 

А в этом году приехала в Барнаул и поняла. Когда мне было 16, умер мой дед, один из самых важных людей в моей жизни. Потом мы перевезли в Москву бабушку, вторая бабушка прилетала к нам в гости сама. И кажется, в тот момент как будто закончилось моё детство. Думаю, все эти годы у меня был страх разочароваться в собственном детстве, увидеть места, где я была очень счастлива ребёнком, и потерять это ощущение, которое как будто забальзамировалось в этих улицах Барнаула. Вернувшись, я поняла, что моё чувство дома на самом деле внутри меня и путешествует со мной. Ощущение, что где-то там есть мой дом, для меня невероятно важно.

«У нас дома всегда был культ литературы, именно бумажной»

Так что я везде вожу с собой книги. Почему-то в съёмных квартирах нигде нет книжных полок. Почему посудомоечная машина есть, а книжных полок нет? Я переезжаю уже второй раз и второй раз сама собираю эти полки, потому что не представляю, как можно жить в доме, где нет книг. Когда я переезжала от бывшего мужа, у меня было пять коробок — и в трёх из них были книги. 

Ещё я всегда вожу с собой сына, что, пожалуй, логично. А недавно я исполнила свою самую большую детскую мечту, и теперь у меня живёт кошка Сара (которая почему-то сразу стала Сарой Моисеевной). В моём любимом фильме «Мужчина и женщина» есть фантастический эпизод, когда главные герои видят мужчину, который выгуливает собаку по набережной Довиля. Мужчина и собака одинаково хромали, и герой сказал: «Вы видите, как они похожи?» — и рассказал историю о скульпторе, который в ответ на вопрос, какую картину он в первую очередь вынесет из горящего дома, сказал, что вынесет кошку, потому что кошка — это жизнь. 

Кошка сделала меня совершенно счастливой и очень спокойной и вообще полностью изменила пространство дома. Надо сказать, что кошка любое место превращает в дом, потому что где-то должна стоять её еда, туалет, когтеточка, ты сразу начинаешь думать, как организовать пространство так, чтобы она его не угробила. Вообще, очень интересно, как животное моментально делает любое пространство своим. Я у неё учусь.

«В моей первой квартире после развода была совершенно шизофреническая люстра» 

Все знали, что вот есть Юля, а у неё есть безумная розовая люстра. Просто представьте обычную милую маленькую квартиру, а в ней висит огромная пластмассовая хрень «под хрусталь». Сначала все спрашивали: «Что это вообще такое?», а потом стали фанатами люстры. 

Это была моя первая квартира, где я была хозяйкой — без родителей, без мужа, только мы с сыном. Я жила в ней так, как хотела, и для меня это было очень важное пространство свободы и самостоятельности.

Я попала туда без денег, совершенно не понимая, как я буду теперь одна с сыном. Но всё, кажется, сложилось очень удачно, и эта люстра стала для меня талисманом и символом моей свободной, новой жизни.

А нынешняя, вторая моя квартира — уже взрослая. Тут я вроде бы солидный человек: в первый раз в жизни купила шторы, шью чехол на диван, у меня есть большой стол, у сына своё пространство — это очень важно, ведь теперь все его 800 динозавров красиво стоят на полочках. Но среди всего этого висит огромный плакат «Резвость — норма жизни» и скоро будет неоновая вывеска «Girls do it better», потому что мне нужно что-то сумасшедшее. Не могу же я совсем вырасти, это скучно.

«У меня есть коллекция картинок с девочками, которые смотрят на Эйфелеву башню»

Их мне дарили друзья на дни рождения каждый год, потому что знали, что я чокнутый франкофил, говорю по-французски, изучала французскую журналистику и всегда мечтала уехать во Францию. Но потом родила ребёнка, всё закрутилось — и с мечтой немного не сложилось. Но это всё ещё цель моей жизни — хочу на пенсии быть французской бабулей с синими волосами на Левом берегу. И через эти картинки моя смешная мечта всегда живёт со мной.

«Ещё со мной всегда ездит один человек, который серьёзно повлиял на моё формирование. Это пальчиковый Фрейд» 

Я жила в Лондоне некоторое время (это, кстати, ещё одно место из трёх, которые я ощущаю своим домом, — знаю, звучит отлично: Барнаул, Париж и Лондон). Моим любимым местом там был Музей Фрейда, я приезжала туда постоянно, долго сидела во дворике, переслушивала историю их семьи. И как раз там купила эту игрушку. Так что теперь Фрейд всегда со мной путешествует. Когда-то я хотела пойти учиться на психолога, но как-то зашла на журфак и уже не смогла оттуда выйти. Зато потом семь лет проработала в журнале Psychologies — и всему, что я знаю в журналистской профессии, научилась именно там.

«Я очень люблю готовить, обожаю всех кормить и всегда вожу с собой любовь к застолью»

У нас всегда было принято принимать гостей. Вообще, умение дружить, устраивать тусовки и выражать любовь и заботу через еду — это то, что в нашей семье передаётся из поколения в поколение. Моя мама гениально готовит. А поскольку я сибирячка и главное блюдо, которое у нас любят и умеют готовить, — это пельмени, два года назад я завела традицию: в конце декабря я зову друзей отметить что-нибудь пельменями. Мама делает фарш и тесто, а я леплю. И надо сказать, когда все эти прекрасные богемные люди из медиасообщества кладут в рот первый пельмень, они становятся совершенными детьми. И мне это ужасно нравится.

«Для меня всегда было очень важно при всех должностях не потерять себя, не превратиться в мертвеца в дорогой одежде» 

К счастью, я в этот мир попала уже в сознательном возрасте и смогла остаться просто человеком, нормальной девчонкой. И вот эти вечеринки, на которых люди уплетают пельмени из одноразовых тарелок, просят добавки, пьют, танцуют, — вот это делает меня по-настоящему счастливой. Я могу запрыгнуть на диван, говорить тосты, и это всё напоминает мне, в какой весёлой обстановке я росла, какими счастливыми и молодыми были мои родители и их друзья. 

«Еврейство в моём сознании никогда не было связано с религией и традициями»

Я атеистка, мой папа атеист, и дед тоже, поэтому в поле зрения у нас никогда не было никаких религиозных традиций. Еврейство для меня всегда было чем-то другим. Во-первых, моей фамилией. Я с детства знала, что у меня очень красивая фамилия и что она красивая, потому что еврейская.

«К моему деду приходили совершенно фантастические люди с еврейскими фамилиями» 

В Барнауле и в Новосибирске очень сильная медицинская школа, мощное образование — и там, естественно, работало много евреев, потому что их семьями ссылали в Сибирь в начале прошлого века. Мой дед, без ложной скромности, внёс огромный вклад в алтайскую медицинскую школу. Я с детства знала, что он гений (правда, в первые годы своей жизни я думала — это потому, что он может за 10 минут разгадать любой кроссворд слов на двести). В общем, «еврей» для меня всегда означало «умный», потому что большинство учёных, среди которых я росла, были евреями, и я ощущала себя интеллектуальной элитой. Потом я переехала в Москву и не помню, чтобы в Москве еврейская тема вообще как-то возникала.

«Дед всегда был для меня самым умным человеком на свете» 

Но ещё он был образцом удивительной еврейской красоты: высокий, худой, у него были длинные пальцы, огромный нос, он курил одну за одной, ночами сидел за компьютером, изучал научные работы, чтобы всегда оставаться в потоке и в повестке. Эдриан Броуди отдыхает рядом с моим дедом. Но при этом у меня никогда не было никаких стереотипов относительно того, что учёные — это мальчики. Лучшими учениками у деда были женщины: они табуном ходили к нам домой, чтобы писать с ним свои диссертации и научные работы. У нас в семье был культ хороших мозгов, а в каком теле были эти мозги — никого не волновало.

«Меня почему-то с детства завораживали польские имена — все эти Януши, Барбары»

В какой-то момент я в детстве нашла книги Иоанны Хмелевской — и меня просто завораживало звучание этих имён, названий. Я не понимала, почему они мне так нравятся. А потом, когда мне было лет 16, прочитала «Даниэля Штайна» Улицкой — и это стало для меня важным моментом в осознании своей идентичности.

Я поняла, что есть такая вещь, как генетическая память, — и вся эта история с польскими именами, кажется, была как раз про это.

Пока был жив дед, я была слишком маленькая и никто не рассказывал мне про нашу семейную историю, но я слышала, что у меня был прапрапрадед, который владел в Польше пивным заводом. У него был большой живот, и он очень любил собирать за столом самых умных людей Польши. Потом мы шутили, что любовь к интервью с интеллектуалами у меня наследственная.

«Моё еврейство для меня — это привилегия, а не болевая точка»

Ещё одна важная книга в моей жизни — биография Коры Ландау, жены Льва Ландау. Я нашла её вскоре после смерти деда — схватила книжку, потому что Ландау и мой дед очень похожи внешне. Читая про жизнь московских учёных, я поняла, что судьба моего деда могла сложиться совсем иначе. Вообще о том, что евреев притесняли, я знала только из литературы – что была “пятая графа”, из-за которой люди не могли поступать в ВУЗы и тп. Но опять-таки для меня всё это было исключительно про «совок», к моей жизни это не имело отношения. И вообще, поскольку я еврейка всего на четверть, да ещё и по папе, да ещё и у нас в семье никогда не было никаких традиций, связанных с иудаизмом, наверное, я всю жизнь просто очень нежно примазываюсь к чему-то, что с детства ассоциируется у меня с умом, интеллигентностью, красотой и, конечно, моим дедом, воплощением всего вышесказанного.

«Когда я прочитала Улицкую, я поняла, что человек всё-таки имеет право выбирать идентичность, особенно если в нём намешано много разной крови» 

Я бессознательно выбрала еврейство, потому что для меня это символизирует связь с моим дедом и всем, чем он был для меня. В позапрошлом году мы с родителями для одного семейного дела поднимали целую кучу архивов. И когда ты видишь все эти бумаги, где написано, что у твоего прапрапрадеда была лавочка в местечке, что его звали Бенцион, или когда ты видишь фотографии своих родственников, которых звали Янкель, Рахиль, Эстер, Ребекка, Саша, Мира, Боря, Нюся, Циля, Мойша, — вот в этот момент ты очень сильно чувствуешь эту генетическую связь. И какие имена красивые, Хмелевской не снились. В конце концов, моего сына зовут Давид.

«Мой дед был первым евреем в его роду, который женился не на еврейке» 

Потому что он влюбился в мою бабушку, а моя бабушка была русская. Их любовь — это история, заслуживающая отдельной книги, которую я надеюсь когда-нибудь написать. Они всю жизнь прожили вместе, дед её обожал, а когда у неё случился инсульт, который её парализовал, и эта женщина неземной красоты в 49 лет стала инвалидом, он посвятил всю свою дальнейшую жизнь тому, чтобы у неё была полноценная и комфортная жизнь. И у него это получилось. А когда в 1990-е открылись границы и деда стали звать работать в американские университеты, он от всего отказался — понимал, что не сможет её перевезти. В моей памяти это осталось важными уроками любви — у нас вообще в семье принято друг друга сильно любить. И кормить.

«Я всегда помню, чью фамилию я ставлю под своими текстами»

Когда я ставлю фамилию Варшавская под колонкой главного редактора, я всегда думаю — что бы сказал дед, это ок или нет? Это фамилия моего деда, моего папы — и я чувствую, что не могу её опозорить чем-то недостойным. Дед хотел, чтобы я продолжила его дело, и когда я в последнее лето его жизни сказала, что иду в журналистику, он очень расстроился. Папа с мамой тоже не хотели, чтобы я шла на журфак, но так как я упорная и очень самостоятельная, они решили прибегнуть к последнему аргументу — деду.

Но он выслушал меня и сказал: «В медицине я могу для тебя сделать всё, но если ты пойдёшь в журналистику, я не смогу помочь тебе ничем, тебе придётся всё делать самой. И ты должна выбрать».

Я сказала, что пойду по пути, где он не может мне помочь, потому что это то, чего я хочу в своей жизни. Он сказал: «Хорошо, я это уважаю». Это был один из наших последних разговоров. И теперь я каждый раз думаю: если я начну делать какую-нибудь туфту, ему будет за меня стыдно. Я не верю, что он откуда-то там на меня смотрит, — дед учил меня, что, умирая и попадая в почву, мы становимся частью великого круговорота в природе, и эта идея мне нравится гораздо больше, чем рай. Но его взгляд сидит внутри меня — и внутри моего папы, я точно знаю.

«Все надо мной смеются, потому что я мама из того анекдота: «Додик, иди домой». — «Я замёрз?» — «Нет, ты хочешь кушать» 

Я, конечно, совершенно сумасшедшая еврейская мать. Это ужасно забавно — меня обожают все еврейские мальчики от 5 до 95 лет, потому что я тут же оказываюсь для них просто наместницей мамочки на земле. Хотя вообще-то я никогда не видела вблизи примеров женщин-евреек, не застала своих еврейских родственниц, но моя русская мама невероятно нежная и заботливая (и вообще лучшая мама, кажется, в мире), поэтому благодаря такому сочетанию во мне каким-то очень извилистым путём выросла crazy jewish mom из анекдотов. И мой бедный сын Давид испытывает на себе все эти прелести. Если бы я не работала так много, я бы задушила его своей заботой, он бы ходил круглый год в шапке. При любой возможности я круглосуточно над ним квохчу, как наседка. Но с другой стороны, когда у тебя сын — самый красивый в мире и просто гений, как же он будет ходить без шапки и голодный?

Записала Катерина Казарова

Фото: Марк Боярский специально для «Цимеса»