Круто, что искусство теперь на расстоянии вытянутой руки — вернее, одного тапа по экрану смартфона. «Цимес» собрал инстаграмы пяти современных...
Читать дальше...
«Я покажу этому мальчику с рыбкой!»: как парень из Москвы писал картины для сериала «Штисель»
«Цимес» поговорил с Алексом Тубисом, художником, чьи картины появляются во втором и третьем сезонах сериала «Штисель», о том, как он относится к этой работе, а ещё о современном искусстве, о Тарковском и об Израиле, стране без полутонов
Алекс Тубис — настоящий автор картин, которые в сериале пишет, несмотря на неодобрение отца, молодой ортодоксальный еврей Акива Штисель. Когда Алекса позвали работать в сериал, он ещё не знал, что это большой проект израильского канала Yes, хотя первый сезон к тому моменту уже вышел, и думал, что это студенческая работа. Он даже предложил продюсерам скопировать стиль других художников — думал, что его собственная манера писать не так интересна. А теперь, когда сериал вышел на Netflix, портреты работы Алекса, особенно «Мальчик с золотой рыбкой» и «Либи в свадебном платье», знают во всём мире.
Алекс пишет картины, не зная, какую именно роль они сыграют в сериале: не хочет спойлеров. Продюсеры показывают ему референсы и говорят, какие эмоции должна вызывать картина, — а дальше уже дело за ним.
— Мы приехали в Израиль из Москвы как часть «большой алии» 1990-х. Я был в очень неудачном для этого возрасте, мне было 11 лет. Моим родителям, особенно отцу, переезд дался тяжело, хотя я понял это только задним числом.
Отцу непросто было заговорить на иврите. Кроме того, он серьёзно скатился профессионально, на несколько ступенек вниз. Он инженер-строитель, в Москве работал в «Моспроекте» и был человеком со связями — но важнее ему было уехать. Повод был веский: родители боялись, что в нестабильном Союзе вместе с перестройкой и гласностью начнутся погромы.
Думаю, для местных жителей наша алия стала культурным шоком. Мы приехали большим кагалом, мы были наводнением — им с нами было непросто. Особенно, как мне кажется, марокканцам, у которых была последняя большая алия прямо перед нами. Их самих тут не очень хорошо приняли.
У меня такая традиционно хорошая еврейская семья, где все всегда хорошо учились и всё было нормально. И тут я. Художник, который, наверное, бездельничает слишком много и недостаточно серьёзными вещами занимается.
Я поздно решил, что буду художником, но искусство меня всегда завораживало. Мама рассказывает, как брала меня мальчиком в музеи и как я там стоял с открытым ртом перед работами Кандинского. Сейчас я уже Кандинского не люблю, но тогда это было как чудо.
Когда я был мальчиком и юношей, отношения с отцом у меня не очень складывались. Может, если бы я стал математиком, папа радовался бы больше, я не уверен.
Зато у меня был учитель — физик, математик, философ, невероятно интересный человек. Я к нему ходил каждую неделю, разговаривал с ним, слушал его лекции — и он очень на меня повлиял. Он показал мне художников, которых я люблю и сейчас, показал мне музыку Баха, благодаря ему я читал Гегеля и Платона — и когда я пришёл поступать в академию искусств «Бецалель», у меня уже был довольно серьёзный бэкграунд.
С «Бецалелем» получилось интересно. Я ничего не умел, потому что не учился в художественной школе, хотя более или менее как-то рисовал. Зато у меня имелась серьёзная, глубокая культурная основа. Приняли меня не с первого раза. Сначала было смешно — я поступал на факультет современного искусства, прошёл первый этап и попал на собеседование. Там передо мной сидели трое современных мастеров искусства и двое студентов-аспирантов, и они меня спросили, кто мой любимый художник. Я сказал — Веронезе, а они растерялись. Не знали, кто это такой.
Со второго раза я поступил на графику и сейчас там преподаю. Это факультет, где по-настоящему учат ремеслу, на искусстве этого меньше, там учат разговаривать и мыслить как современный художник, играть в эту актуальную игру. Это как джаз: он бывает совершенно прекрасный, а бывает, что чувствуешь: люди там как-то уже не в себе. Так и с современным искусством. В большинстве случаев на выставках у меня такое чувство, что, вот, кто-то что-то сделал, псевдофилософски об этом написал — но ведь ничего не понятно!
Я не самый тупой на свете человек, но я не понимаю, о чём это, и спрашиваю себя — а сколько людей вообще это понимают?
В детстве я смотрел фильмы Тарковского, они шли по русскому каналу на израильском телевидении, и я их страшно любил. Конечно, не факт, что я эти фильмы понимал, и можно спорить, насколько вообще реально понять фильмы Тарковского. Но сразу было ясно: это человек, который делает искусство. Для меня его работы — самый лучший видеоарт из всего, что до сих пор было создано, непревзойдённые шедевры.
«Художник „Штиселя“» — это как актёр одной роли. Я говорю про «Штисель», про эти работы и портреты уже больше полугода. Особенно про мальчика с рыбкой, он просто всюду. Сейчас я рисую портрет своего сына, вот он тут у меня стоит посреди гостиной — и я вчера поймал себя на том, что думаю: я покажу этому мальчику с рыбкой! Сделаю портрет гораздо лучше!
Серия, для которой я писал этого мальчика, получилась особенная, мне кажется, она как-то выпадает из сериала и похожа по духу на что-то из Тарковского. Там всё это есть — оторванность от мира, неуверенность, какой-то страх, всё, что есть у Тарковского и что внутри меня живёт. Я могу писать, например, обычный спокойный пейзаж — но он никогда у меня не получится пасторальным, в нём будет и всё это тоже. Видимо, когда я писал этого мальчика, я не слишком всё это задушил — и это подошло к той серии, там произошло волшебство, которое бывает в творчестве иногда.
Да, я вкладываю в картины свой труд, стараюсь делать как можно лучше, но, когда у меня что-то действительно хорошо получается, это не только моё. Люди более способные и более великие, чем я, говорили, что хорошая картина, музыка, книга — пишутся сами.
Что-то похожее произошло и с первой картиной в третьем сезоне, «Либи в свадебном платье». Я над ней много работал, и, хотя получилось не похоже на Либи, вернее, на актрису, которая её играет, что-то такое в этой картине есть. Она попала в то, что там должно было быть. А как это случилось — я понятия не имею и не могу точно сказать. Не могу взять на себя за это ответственность. Я работал — и получилось.
Если бы не «Штисель», ортодоксальные иудеи вряд ли стали бы персонажами моих работ и мальчик с рыбкой не был бы в кипе и с цицит. Сугубо еврейские мотивы рисовать мне бы не хотелось, хотя было такое предложение от одной нью-йоркской галереи. Они хотели, чтобы я у них сделал выставку — но именно иудаики. Я отказался, но смешно, что это один в один коллизия Акивы, который в первых сезонах пишет религиозные картины на заказ вместо галериста — арт-дилера.
Еврейские темы у меня по-другому проявляются. Вот я рисую, и мне вполне достаточно того, что у меня получается. Пусть это увидят немногие, но им понравится — и прекрасно. С другой стороны, у меня есть стойкое чувство, что мои работы должны быть в лучших музеях мира.
Это, кажется, очень по-еврейски: на нас косо сморят, считают странными, чужими, не такими, как нужно, — но мы-то знаем, что мы лучше всех.
Это даже сама религия нам говорит, в Торе написано, что Б-г выделил нас из всех народов.
Но даже больше, чем евреем или русским, я чувствую себя израильтянином. Я живу в Израиле уже 30 с лишним лет, и ощущение оторванности здесь очень кстати, тут вся страна такая. Кто здесь не оторванный? Тут всё радикально, но я здесь чувствую себя как дома. Просто в таких погодных условиях нормальным человеком быть невозможно.
Здесь на море приходишь — и оно везде, оно неприятное, оно солёное, тебя в нём жалят медузы. Потом сумерки — начинаются и сразу заканчиваются, просто солнце резко падает в море. Потом зима, дождь — это сразу ливень, он льёт, а потом резко заканчивается. Потом хамсин, потом опять дождь.
Это место, где максимально выкручен контраст, что непривычно для человека из средней полосы. Но это окей, это просто страна без полутонов.
Моя бабушка всю жизнь хотела, чтобы никто не знал, что она еврейка. И всё равно между нами могла сказать о ком-то с оттенком презрения — «А, он гойчик». Мне это передалось, но немного в другом виде: неважно, что меня не признают в мире, главное, что я сам знаю, чего я достоин. У меня есть эта еврейская уверенность, что, может, я сейчас недостаточно вписываюсь, но духовно я с великими, с Тарковским и Веласкесом.
Но если меня ещё раз позовут рисовать для кино, я, конечно, пойду.
Записала Мария Вуль
