«Били часто и больно». Семён Довжик — о столкновении с антисемитизмом в СССР

Как это — с детства знать, что ты отличаешься от других и за это тебя не любят? О своей жизни в Ленинграде 1970–1990-х и столкновении с антисемитизмом рассказывает журналист Семён Довжик

— Всякий раз затрудняюсь с ответом, если меня спрашивают: «А когда вы узнали о том, что вы еврей?» Вопрос этот не праздный, в советское время было немало людей, которых этот факт настиг уже в достаточно взрослом возрасте. Но я, кажется, узнал сразу же, как родился: невозможно было не заметить этого в советской еврейской семье, где евреем была «даже кошка», как у Кассиля в «Кондуите и Швамбрании». Ведь даже моё имя, по древней еврейской традиции данное мне в честь деда, моим родителям пришлось переделать на русский вариант, дабы уберечь ребёнка от лишних проблем.

Как вообще не знать, что ты еврей, когда дети в песочнице около дома спрашивают, как зовут твою бабушку, и ты отвечаешь: «Ида Израилевна»?

И, видя изумлённые взгляды сверстников, понемногу начинаешь осознавать, что ты не такой, как все.

«Ты кто по национальности?» Это был основополагающий вопрос моего детства. Он задавался не из праздного любопытства: сам факт, что тебя об этом спрашивают, уже означал, что ты явно не такой, как все. Варианта ответа, избавляющего тебя от последующих неприятностей, не существовало.

«Бери хворостину, гони евреев в Палестину» — фраза, впервые услышанная в школьных стенах. Я не знал, что такое Палестина и как это связано с евреями. Но фраза запомнилась.

В школе не били. Нет, неправильно. Били часто и больно. Тогда казалось, что бьют за то, что еврей. И лишь спустя много лет, когда уже совсем вырос, понял, что бит был потому, что был слабаком и не мог дать сдачи. Слабых лупят всегда, независимо от национальности.

Классика советского еврейского детства. На перемене, когда учитель выходит из класса, оставив на столе классный журнал, схватить его, раскрыв на странице, где записана национальность каждого ученика, и вслух искать тех, кто евреи. Как раз это волновало меня меньше всего, поскольку ничего нового обо мне лично там узнать было нельзя.

Странно, но в эти годы само слово «еврей» считалось почти оскорбительным. Предложение «Довжик — еврей» почему-то несло в себе отрицательную коннотацию. Не для меня, но для окружающих.

Восьмой класс, идём компанией из школы к автобусной остановке.

— Слушай, а Тихонов еврей?

— Нет. Я еврей. А что?

Пауза.
— Бывают евреи нормальные, а бывают суки редкие.

— А русские?

Тот факт, что в следующую секунду моё лицо не было разбито в кровь, показал, что мне удалось достучаться до собеседника.

Десятый класс, окончание школы, подготовка к вузу. На журфак нельзя, евреев в университет не берут. Захожу в кабинет к одному из руководителей комсомольской молодёжки, где частенько публиковался.

— Куда собираешься поступать?

— Ну вообще хотелось бы на журналистику…
Поднял глаза, внимательно посмотрел, отложил в сторону ручку.
— Понимаешь, Сеня… Журналистика — это профессия, требующая широкого кругозора, глубоких знаний в самых различных областях, эрудиции наконец. Для этого оканчивать журфак вовсе не обязательно. Наоборот, стоит всерьёз задуматься о хорошем гуманитарном образовании.

Сеня всё понимает. Сеня кивает и благодарно слушает. Этот человек в кабинете искренне желает мне только хорошего, просто не всё может сказать прямо.

Истфак пединститута. Сентябрь месяц, студенты посланы на картошку. Кто-то читает вслух газету: «В 1988 году из СССР уехало несколько тысяч евреев». Возглас: «Да когда же они все уже уедут!»

Первый курс. Рядом с тобой — будущие педагоги, воспитатели следующего поколения советских людей. Лекция по истории Древнего мира.

Когда преподаватель произносит фразу: «И государство древнего Израиля перестало существовать», в аудитории раздаются аплодисменты.

Ты сидишь и не знаешь, как реагировать. Что делать? Устроить драку в институтской аудитории? Гордо встать и дать гневную отповедь? Всё заканчивается тем, что ты не делаешь ничего. Просто выходишь из аудитории в конце лекции. Назавтра те, кто хлопал, усаживаются рядом с тобой как ни в чём не бывало.

1990 год. По городу ползут слухи о готовящихся еврейских погромах. Если учесть, что на тот момент уже прошли этнические погромы в Андижане, Сумгаите и других городах СССР, вероятность эта вполне реальна. Наступает день, о котором шла речь. Сидим дома, никуда не выходим. У входной двери стоит топор — единственное средство самообороны на тот момент. (Это не приурочено к слухам, топор прописался там давно. На дворе 1990 год, и, живя на Охте (бандитский район города), ожидать можно чего угодно). Слушаем радио, ждём.

Запомнил на всю жизнь абсолютно унизительное ощущение полной беспомощности. Случись что, и никто не придёт тебе на помощь. Скорее, помогут погромщикам.

Погрома не было. Выдохнули.

Война в Персидском заливе. Сажусь в автобус, идущий по Невскому. Захожу в заднюю дверь длинного «Икаруса». На одном из передних сидений сидит пьяный в хлам мужик. Видит меня и истерично орёт: «Ваш Тель-Авив уже весь раз…ли!» Выхожу из автобуса и иду пешком. Вдоль Невского проспекта стоят активисты общества «Память» с черносотенными плакатами и провожают меня взглядами.

Я в институте. Двое моих сокурсников, сидя рядом со мной, обсуждают финал чемпионата мира по шахматам.

— Ты за Карпова или Каспарова?

— За Каспарова

— Как ты можешь болеть за Каспарова, он же еврей!

1991 год. Уже учу иврит в подвале одной из школ в центре города, уже на полную катушку идёт оформление документов на выезд. Но всё равно щербит — а как же журналистика? Как же перестройка, демократизация, когда вокруг столько всего интересного? Когда история творится на твоих глазах? Как бросить всё это?

Сижу в коридорах «Лениздата», здания на Фонтанке, где в те годы располагались редакции ведущих СМИ. Мимо проходит один из главных журналистов серьёзного издания. Здоровается. Комментирует текст моей статьи, которую я недавно подал в редакцию. Почётно!

Назавтра выходит его статья, где говорится, что русским школам нужны русские учителя. Всё, вопросов больше нет. Через полгода я схожу с трапа самолёта в аэропорту Бен-Гурион.

Прошло 30 лет. О большинстве этих эпизодов я давно забыл, выудив их из закромов памяти для этого текста. Как ни странно, я рад, что всё это когда-то со мной случилось. Это помогло принять правильное решение, предопределившее мою жизнь. И пусть с тех пор я не один раз поменял страну проживания, о решении уехать из СССР я ни разу не пожалел.

Я даже готов сказать им всем спасибо. За то, что у меня есть стойкость и умение идти вперёд, несмотря ни на что. И за то, что с самого юного возраста я чётко знаю, кто я.