«История приключалась с другими людьми, пока евреи ждали Мессию». Отрывок из сборника «Быть мужчиной»

Новая книга одной из лучших современных англоязычных писательниц Николь Краусс — это сборник рассказов, который по мере чтения превращается в единое повествование об отношениях, памяти, еврействе, власти, любви, о тяжести прошлого и поисках нового опыта. «Цимес» публикует отрывок из рассказа «Конец дней»

Николь Краусс
«Быть мужчиной»
Перевод с французского Александра Дунаева
Издательство «Книжники»

Дома здесь были скромные, а на газонах перед ними не росло цветов. Мимо в сумерках неслись куда-то хасиды в темных костюмах, словно не замечая жары, а женщины в длинных юбках и с закрытыми руками, сгорбленные и торопливые, катили и тащили детей. Эти люди всегда куда-то спешат, прозвучал у нее в голове голос Леонарда. Спешат, чтобы успеть исполнить побольше мицвойс, хотя сам Мессия, великий счетчик еврейских поступков и еврейской судьбы, никуда не торопится.

Дом раввина был такой же невзрачный, как и остальные, только под деревом стоял стул из алюминиевых труб. Нейлоновые ремни его сиденья сильно провисли, будто тут кто-то часами сидел и размышлял. Но когда Ноа припарковалась и пошла к дому по диагонали через газон, она увидела, что неровная поросль травы возле стула усеяна окурками — здесь раввин просто предавался дурной привычке, которую его жена не желала терпеть в доме.

Держа под мышкой свидетельство о разводе Леонарда и Моники, она позвонила в дверь. Открыла ей, однако, не жена раввина, а его молодой помощник с редкой светлой бородкой. Увидев Ноа, он засиял от удивления. Она спросила, дома ли раввин, помахав в качестве объяснения конвертом. Нет, сказал молодой раввин, вся семья на свадьбе.

— Похоже, сегодня все женятся, — произнесла Ноа. Молодой раввин улыбнулся, удивленно приподняв брови. Ноа сжала конверт в руках, чувствуя, что пока не готова его отдать. Раввин спросил, не хочет ли она войти.

Интересно, подумала Ноа, слышал ли он вообще про пожары — запах отсюда не чувствовался. На кухонном столе стояла миска с фруктами — грушами и пурпурным виноградом со спелой влажной кожицей. Он предложил ей сесть, жестом указав на стул, потом вскипятил воду, сделал чай и налил ей в стакан. Ноа отпила, исполнившись благодарности за его простую доброту.

Глядя на то, как он ходит по кухне, где все ему явно прекрасно знакомо, она вдруг поняла, что это не помощник, а сын раввина. Он сел напротив нее и размешал в своем стакане ложку сахара, беззвучно произнеся благословение перед тем, как пить.

— Ты ведь Ноа, правильно? — сказал он.

Она не помнила, чтобы представлялась по имени в день процедуры гет, но он, наверное, слышал, как к ней обращаются родители или сестра. 

— Я Авиэль, но меня все зовут Ави.

Ноа бросила голодный взгляд на фрукты, и Ави, чуткий и ничего не упускавший, пододвинул к ней миску.

— Вот, бери, пожалуйста, — сказал он и встал, чтобы дать ей тарелку и нож. Она вспомнила про хасидов, которые иногда стояли на перекрестках и спрашивали прохожих, не евреи ли они и если да, то не хотят ли они получить субботнюю свечу или не повязать ли им тфилин, и задумалась — может, гостеприимство Ави чисто практическое, может, он следует наказу Ребе привлекать заблудших евреев, возвращать их к вере, чтобы они тоже могли увеличивать количество мицвойс, которые ускорят пришествие Мошиаха.

— Как поживают твои родители? — спросил он. Он не был с ними знаком, но присутствовал при очень личном событии в их жизни, так что его нельзя было считать совсем уж посторонним человеком.

— Они в отъезде, — объяснила Ноа. — Леонард археолог, он каждое лето уезжает в Израиль руководить раскопками. А Моника в Вене, ухаживает за моей бабушкой.

— А ты осталась тут?

Разрезая грушу, Ноа рассказала ему о своей работе в цветочном магазине и о том, как она копит деньги на путешествие следующим летом. Она много где была с родителями, но не в южной Америке. Если удастся добраться до Чили и еще останутся деньги, то она собирается поехать на остров Пасхи, посмотреть на монолитные головы, вырубленные из вулканического камня — они притягивали Ноа с тех самых пор, как она в детстве впервые увидела фотографии их странных лиц. Долгое время никто не знал, как первобытные создатели статуй доставляли их из каменоломен к берегу, а там устанавливали на огромных платформах, повернув лицом в глубь суши. Когда через несколько лет Леонард сказал ей, что исследователи наконец выяснили, как это делалось, Ноа испытала разочарование и не хотела ничего об этом знать, предпочитая сохранить тайну. Этим она и отличалась от Леонарда, который всю жизнь пытался до всего докопаться. Да и от Моники, профессора сравнительного литературоведения, которая принимала все меры к тому, чтобы выжать смысл из немецких и еврейских текстов. Ноа беспокоило, что ей пока никак не приходила в голову интересная профессия, в которой бы ценилось сохранение таинственности.

Ави жадно слушал, мысленно представляя, как она путешествует в одиночестве, прорываясь на автобусах сквозь джунгли, проезжая по опасным извилистым горным перевалам навстречу притягивавшим с детства тайнам. Он тоже любил путешествовать и недавно вернулся из Бангкока, где два года управлял Домом Хабада. Недаром Ноа показалось по его лицу, что он кое-что знает о жизни — возможно, это объяснялось тем, что он успел повидать мир. Во время гет, вспомнила Ноа, она поймала на себе его взгляд, и вот теперь снова заметила мимолетную яркую вспышку в его глазах, уловила в них любопытство, плохо сочетающееся с традиционным черным костюмом. Наверное, окурки у кресла на газоне принадлежали ему, а не старшему раввину — он вполне мог пристраститься в Таиланде к курению. Интересно, подумала Ноа, а какое место занимает любопытство в том мире, в котором живет Ави?

— А ты? Почему ты остался дома, а не уехал на свадьбу со всеми?

— Свадеб и так хватает. У моей матери семь братьев и сестер. У меня каждый месяц свадьба кого-нибудь из двоюродных.

Она подумала, что надо бы оставить конверт и ехать домой, но что-то ее удерживало. Длинные изящные пальцы Ави придерживали пустой стакан из-под чая. Ноа заметила, что он бросил взгляд на ее голые ноги. Она поняла, что эта кухня до сих пор не видала такой наготы, и это понимание дало ей внезапное ощущение собственной власти.

— А ты? Когда женишься ты? 

За окном темнело.

— В следующем году, im yirtzeh HaShem.

Они продолжали разговаривать. Он спросил ее о работе Леонарда в Израиле, и она рассказала ему о холме Мегиддо, образованном остатками двадцати пяти цивилизаций, которые рождались, гибли от землетрясений и пожаров, а потом на их развалинах строились следующие цивилизации. Рассказала, как Леонард двадцать лет раскапывает эти слои разрушения и сам их в свою очередь разрушает, чтобы узнать правду о людях, которые там жили. Но как это делается, спросил Ави зачарованно, и она описала ему медленную методичную работу, корзины с осколками, которые собирают и сортируют каждый день, углерод-14, который используется для того, чтобы определить, когда перестало жить нечто живое, семечко или оставшееся в чаше зерно. Рассказывая об этом, Ноа почувствовала в Ави знакомую дрожь от восторга и страха, которую она сама иногда испытывала в детстве, оглядывая все вокруг себя словно с точки зрения далекого будущего и гадая, что от этого останется, из чего будут заново складывать ритуалы ушедших верований, ушедшие надежды и стремления, чтобы разрешить загадку того, почему она и все ее близкие прекратили существовать.

Он ждал, что она скажет что-нибудь еще, но у нее закончились слова, ей нечем было называть вещи. Наконец она взяла за краешек конверт с решением о разводе и толкнула его через стол. Где-то далеко ее родители жили своей жизнью. Ави взял конверт, некоторое время подержал его в своих изящных руках, потом положил на кухонный стол, где раввин должен был его увидеть. Ноа встала, будто собираясь уходить, но, еще даже не поднявшись на ноги, поняла всем своим телом, что никуда не уйдет. Она так и осталась стоять, слегка покачиваясь, а Ави изумленно смотрел на нее. Наконец она шагнула к нему, и ей показалось, что ее пальцы тянулись вперед очень долгое время, прежде чем наконец коснулись светлых волосков на его щеке. 

Он закрыл глаза и зашевелил губами. Ноа нежно накрыла его губы своими, словно бы затем, чтобы они перестали шевелиться, но вместо этого она вобрала в себя то, что эти губы произносили на древнем языке, и почувствовала, как в паху у нее вспыхивает желание. Теперь глаза у него были открыты, и, оторвавшись от него, она расстегнула рубашку. Ничего такого особенного у нее под рубашкой не было, но Ноа все равно считала, что это дар, и, взяв его дрожащие пальцы, положила себе на грудь. Ави провел большим пальцем по ее соску, и у Ноа перехватило дыхание, ее пробрала дрожь. Она расстегнула шорты и уронила их на пол и собиралась сбросить и трусы тоже, но тут он испуганно повернулся к окну, будто кто-то снаружи мог увидеть чудо того, что совершалось внутри. Будто пожары почти добрались до них, горели уже совсем рядом, такие же неудержимые, как все пожары, которые уничтожают старый порядок, чтобы освободить место для нового. Он сжал ее руку в своей потной руке и провел ее через темную гостиную в свою маленькую спальню в глубине дома. И там, на узкой кровати, она дала ему то, что хотела дать, и взяла от него то, что ей было нужно, а когда ее тело рассекла пронзительная боль, она укусила его за плечо, чтобы не кричать, и слов для благословения у нее не было.