Стыд и замалчивание: история беременности с высоким риском в еврейской общине

«Я хотела большую еврейскую семью. Моя рискованная беременность всё изменила» — перевели историю Эйлин Вайнтрауб, которая выросла в консервативной еврейской семье, но в силу проблем со здоровьем смогла родить только одного ребёнка. Эссе основано на её книге «Knocked Down: A High-Risk Memoir» («Сбитая с ног: воспоминания о беременности с высоким риском»)

«Окончи колледж. Выйди замуж. Роди детей. Именно в таком порядке», — сказала мне мама, разделывая курицу к Шаббату. Мне было четыре года. Мы сидели за кухонным столом, и за несколько минут до этого она подарила мне тряпичную куклу.

«Вот, мамале, я научу тебя, как держать её в тепле. Давай как следует укутаем твою малышку». Мама называла меня мамале, или «маленькая мамочка». Это ласковое выражение на идише явным образом намекало на то, что моё предназначение — быть матерью. Я смотрела, как она моет руки, а потом берёт моё детское одеяло, складывает и оборачивает углы вокруг куклы, чтобы запеленать её. 

Будучи консервативной еврейкой из Бруклина, я была рождена и воспитана для того, чтобы стать матерью. С ранних лет я проходила стажировку в области материнства, и моя мама повторяла свои указания на протяжении всей моей жизни.

К 32 годам я успешно справилась с первыми двумя задачами и теперь, после переезда в старый фермерский дом мужа, была на пути к выполнению третьей. Спустя всего несколько месяцев после свадьбы мы решили, что выждали достаточно долго. Забеременеть было легко, но на 18-й неделе всё изменилось.

Однажды солнечным днём я прогуливалась с мужем по Нью-Йорку и почувствовала необычную боль в нижней части живота. Мы вернулись домой, и на следующий день, после быстрого осмотра, меня срочно отправили на УЗИ. У меня в матке прямо рядом с ребёнком росли три большие фибромиомы, и одна из них давила прямо на шейку матки, вызывая ранние выделения. Врачи сказали, что мне повезёт, если ребёнок доживёт до 24-й недели. Мне предписали строгий постельный режим до конца беременности. 

Когда первоначальный шок прошёл, я осталась с нагромождением эмоций, которые нужно было как-то пережить: печаль, горе, страх и тревога. С ними было трудно справиться.

Но было одно чувство, о котором я даже не могла заставить себя говорить: стыд. 

Стыд поглотил меня целиком. Мне казалось, что это я подвергла жизнь своего ребёнка опасности, что моё тело недостаточно хорошо и что всё произошло по моей вине. Я пыталась вырваться из замкнутого круга самообвинений, которые заставляли меня чувствовать, что я не справилась с самой сутью материнства ещё до рождения ребёнка. 

В иудаизме есть мицва иметь большую семью, производить потомство и обеспечивать существование будущих поколений. Большинство моих друзей опередили меня, уже родив двоих и троих детей. Они легко поставили галочку в графе «большая семья», в то время как я не была уверена, что смогу иметь даже одного ребёнка. 

По мере того как недели превращались в месяцы, мой организм продолжал подводить меня на каждом шагу. У меня развился гестационный диабет. Произошла дисплазия тазобедренного сустава, из-за которой я почти не могла ходить, и мои мышцы начали атрофироваться. Я задавалась вопросом: как я смогу стать хорошей матерью, если не могу остановить даже своё собственное тело от разрушения? Мой ребёнок заслуживал шанса быть здоровым и жизнеспособным, но я сама же оказалась помехой для него. 

Выросшая в сплочённой еврейской общине, где мы делили все наши симхас и цурис (идиш: «радости и горести». — Прим. «Цимеса»), я планировала родить шестерых.

В детстве я часто заглядывала в соседское окно: если жалюзи были открыты, я видела большую семью, сидящую за шаббатним обедом, серебряные канделябры, благословения, произносимые перед трапезой. Я жаждала воссоздать это в своём доме. 

Теперь, лёжа в постели, вместо того чтобы представлять себе огромные семейные собрания, я одержимо думала о своих фибромиомах. Я представляла их волосатыми, с зубами, как будто они были монстрами. Моя матка больше не была тёплым, гостеприимным местом для вынашивания растущего ребёнка. Она превратилась в холодную больничную палату, в которую постоянно чем-то тыкали. Прошло совсем немного времени, и меня охватила предродовая депрессия.

Мне было так стыдно, что я ни с кем не говорила об этих чувствах. И вот однажды во время телефонного разговора моя мама вдруг упомянула, что у неё были фибромиомы. Сначала я подумала, что ослышалась: я уже несколько месяцев была на постельном режиме, а она ни разу не упоминала об этом.

Я начала расспрашивать её. Это привело к долгой беседе, в которой она рассказала о своих проблемах с репродуктивным здоровьем.

Наш разговор по душам заставил меня понять: женщины обсуждают эту тему недостаточно открыто, особенно в еврейской общине, где многие из этих вопросов держатся в тайне. 

Пока мама рассказывала мне о своих трудностях, я начала понимать: я была не просто инкубатором для своего ребёнка. На самом деле я делала то же, что и другие женщины ещё на заре времён. Я ставила потребности своего ребёнка выше собственных, была готова отказаться от своей самостоятельности, карьеры и финансового благополучия ещё до того, как он вышел из моего тела.

Именно это сделало меня матерью. 

Я приехала в больницу рожать не в 24 недели, как прогнозировал врач, а в положенный срок. Роды продолжались 36 часов. Отмокая в родильной ванне, я, возможно, впервые осознала, что моё тело не было слабым и бесполезным, как мне казалось. Оно было сильным и мощным, и в нём вырос целый человек. Я поняла, что мне предстояло совершить чудо. После родов мне сказали, что больше не стоит иметь детей — но я поняла, что одного прекрасного благословения для меня вполне достаточно. 

Перевела Аня Субич